Рассказ «Пушкина». «Я не боялся погибнуть, я боялся заживо сгореть»

Рядом со мной за столиком кафе сидит худощавый молодой человек. На его лице следы побоев, синяки почти сошли. Ему 23 года, он коротко подстрижен. Одет в бушлат, чёрные брюки и берцы. Его зовут Александр, и он воевал добровольцем на Донбассе. На днях с ним познакомился мой друг, и, узнав откуда тот приехал, предложил рассказать свою историю мне, журналисту. Тот сразу согласился. Недавно я уже публиковала разговор с «русским найменцом» с позывным Ганс, добровольцем войск ДНР из Белгорода. Александр — харьковчанин, в Белгороде скрывается от украинских властей.

Он говорит много, охотно и по-честному. Не просит: «только про это не пиши», «это не для записи», как остальные. Не красуется. Вежлив и открыт, но глаза его пусты и холодны, как зеркала, в которых ничего не отражается.

Позывной Александра — «Пушкин».

— Меня так в Харькове все звали, я кучерявый, — объясняет он.

Действительно, на совсем недавних фотографиях на страничке в соцсети его не узнать. На них мальчик с золотистой кучерявой шевелюрой, а не флегматичный стриженый тип с перебитой переносицей.

– В Харькове я работал поваром в кафе и ресторанах, – начинает рассказывать «Пушкин». – В основном обслуживал банкеты. Как оказался на войне? Началось с того, что я помог подружке сжечь украинский флаг. Прошлым летом на площади, на митинге. Тогда я тесно общался с «оплотовцами» (От ред.: «Оплот» - общественная организация Харькова, созданная в 2010 году. Её активисты участвовали в антимайдановских акциях, в событиях так называемой «Русской весны», в военных действиях в Луганской и Донецкой областях Украины), они были моими друзьями. А через какое-то время про нас узнали, и ко мне домой пришла милиция.

– Ты в Харькове с родителями жил?

– Нет, сам, в своей квартире, они живут за городом. Мне предложили давать информацию на людей из «Оплота», чтоб меня не посадили. У меня был год условно за кражу, до окончания срока оставалось три или четыре месяца. И я типа согласился, типа. Но на свой день рожденья я поехал в Донецкую область, к родственникам. Сначала на автобусе, потом пешком. Я туда приехал 11 декабря, побухал там, 12-го у меня день рожденья. У меня там живёт друг, он у «Моторолы» (от ред.: Арсений Павлов, активный участник вооружённого конфликта на востоке Украины, «Моторола» — прозвище) был, в Славянске воевал. Мы с ним созвонились, договорились о встрече, он меня принял. Потом я поехал в Артёмовск, потом в Донецк. Там мы отметили новый год хорошо.

– Ты поехал воевать, потому что проблемы с милицией возникли?

– Украинцы мне плохого ничего не сделали. Но я поддерживал политику и идею Новороссии. И когда восстал Славянск, все думали, что восстанут Харьков, все дела. Многие не дёргались. Часть «оплотовцев» пошла в ополчение, другая побежала в Россию, потому что оплотовцы реально чудили дела там, в Харькове. И какая-то часть осталась, как и я, потому что думала, что вот-вот и в Харькове всё начнётся. В итоге этого не произошло, и всех взяли под колпак. Именно поэтому я так поздно уехал. Я работал нормально, у меня деньги были.

– Насколько сложно попасть в ополчение?

– Это был двоюродный брат моего хорошего друга. Он воевал в Славянске, много людей знает. У него я остановился и оттуда пошёл в ополчение. Мы втроём пошли. Третий парень должен был в Белгород ехать на работу, по строительству, но там не получилось. Денег не было, и он тоже решил в ополчение идти, так как делать нечего.

– А там должны были платить?

– Платили, 360 долларов в месяц. Сначала мы пошли на Мариуполь к «Мотороле», но там не получилось.

– Почему?

– Мы вдвоём были зелёными, до этого даже автомат в руках не держали, я в армии не служил. И «Моторола» нас не забрал. Я точно не знаю, там человек договаривался. И мы опять же через знакомого пошли в регулярную армию ДНР. Приехали на базу, нам ничего, кроме формы, не дали. Мы побыли там около недели и нас отправили на боевые действия. 21 января мы приехали, а 23 или 24 пошли в наступление. Мы базировались на Круглике, а брали Редкодуб и Никишино. Нас было человек 80. Осталось человек 15-20 в живых. Нам двоим повезло, что мы были молодыми и нас оставили на штабе охранять комбата. А люди поехали воевать, и очень много погибло. У нас рота была, хорошая, хороший командир, её даже по новостям показывали. Когда ребята во второй раз уехали брать Редкодуб, нас на штабе начали снайпера обстреливать. Я помогал командиру, патроны заряжал. Ему прострелили приклад.

– Тебе сразу дали автомат? Какие-то учения были до этого?

– Нет, ничего такого не было.

– Почему так много погибло за один бой?

– У нас была разведка, она сходила, доложила, что там БМП стоит и максимум человек 50-40. Мы ж попёрли, а там укрепления нереальные, танки, человек 200-300, нас в итоге разбили, положили столько людей. А у наших – автоматы и две мотолыги для вывоза раненых. В итоге ребята из другой роты, в которой процентов 70 новобранцы, потом сложили оружие. Сказали: не хотим быть мясом. Они не сдались, не предали, а остались: топили баню, кололи дрова. Мы их называли роботами. И только тогда, когда они положили оружие, нам достались рожки. Самих патронов было много, но рожок выстреливается в течение 20 секунд от силы. Потом заряжаешь, распаковываешь патроны, это неудобно, долго, и в бою ты погибаешь. С рожками уже другое дело. Когда наша рота во второй раз пошла на Редкодуб, то половину его заняла.

– Там жили мирные люди в то время?

– Вообще нет. Была одна бабушка, не знаю, жива он сейчас, не жива. Её ранило. Не знаю дальнейшую её судьбу. В общем, полгорода ребята взяли и там остались. Тогда мне приказали вместе с двумя командирами и водителем поехать и предупредить человека, чтобы он по нашим не стрелял, потому что у нас рации не работали. То есть, одни работают, одни нет, другие трофейные, укропов было слышно, вообще непонятно. Когда мы ехали через поле, когда нас начали «ложить» из гранатомётов, не попали. Мы были внизу, а их силы были на высоте, на Никишино. Мы доехали до «зелёнки», где были наши спрятанные танки и «бээмпэшки». Там нас расстреливали из всего – пулемётов, гранатомётов. Два командира из машины вылезли, нам приказали оставаться. Мы в машине меньше минуты, а когда те стали перезаряжаться, мы чудом, не знаю как, вышли, отбежали метров 15-20, как получилось два прямых попадания по нашей машине.

– Что ты испытывал в этот момент?

– Мне ж...а была. Я как бы не был до этого в боевых действиях. Выбегаю из машины и в полный рост бегу, а мне кричат: Вася, что ты гонишь, лох, пригнись, не гони, ползи. Очень страшно было. Нет, мне не страшно было погибнуть, страшно было заживо сгореть. Но мы забыли рацию в машине, чтобы доложить, и водитель пополз за ней обратно. У водителя в кармане была прикреплена рация, и, когда ползли, он потерял её. Он пополз за ней обратно. В этот момент командир получил ранение в пяти метрах от меня, ему голову разбило. Кровь выпрыгивала брызгами, с тем, как пульсирует сердце. Конечно, зрелище. Везде убитые люди, я взял их автоматы, автомат этого командира, ползу под «бээмпэшкой». И другие ребята начинают кричать, вызывать мотолыгу, чтоб забрали раненых.

– Всех раненых забрали?

– Вот, кстати, насчёт раненых, ребята тут отлично работали. Вообще никого не бросали, очень чётко было с этим. Подъезжает мотолыга – нас снайперы обстреливают. Под ногами вшик, вшик. Мне снова не попало, а одному попало. В общем, мы раненого командира погрузили. Мне повезло только тем, что я с ним поехал, голову ему поддерживать. Нам выдавали такие штуки, прокладки для крови. Его отвезли на госпиталь.

– Предупредить, чтоб по своим не стреляли, так и не получилось?

– Этого я не знаю, потому что наши командиры ушли, они не из нашей роты были. Я их больше не видел, никто их не видел. Я не знаю, живы ли они или нет.

– А ты продолжал воевать?

– Да, мы вернулись на Круглик, где базировались. И всё, ждали. А ребята, котрые взяли пол-Редкодуба, уже там жили. Украинские силовики были от них в 50-70 метрах. Там ещё были солдаты украинской армии, срочники. Они у них даже стреляли сигареты. Вот так напрямую. Потом туда пришла нацгвардия, и их начали обстреливать. Наши тоже не дремали. Был там у нас один россиянин, позывной Хохол, он стрелял из гранатомёта, как царь: и навесиком и так, и так, как хочешь. Когда подкрепление прибыло, мы поехали туда с остатками наших людей, человек 20. Украинские силовики отступали, постреляли их. Я убил пару человек из автомата.

– Ты видел, как застрелил их? Видел, как они упали?

– Да, они были метрах в 50 от меня. Они были ранены. Нам сказали, в плен не брать, их пришлось застрелить.

– Ты сам их застрелил?

– Да. А до этого двух пленных привезли. Одного сильно били, но я его не бил, ребята били. А второй был с руками взорванными, пальцы висели, всё. Ему оказали помощь, дали обезболивающее. Но что-то у них там не получилось, я не знаю. То есть, получается, у нас были их погибшие, и мы хотели поменять на наших. У убитых были с собой мобильные телефоны, командование созванивалось, чтобы обмен трупами сделать. Те отказались. Мы пытались кошками, закинуть крючок, чтоб тела наших забрать, нам не давали, обстреливали. И пришлось этих двух пленных убить. Мне приказали, то есть. В первый раз я расстрелял людей. Вот, то есть, так вот.

– Как ты это сделал?

– Спокойно.

– Возле стенки?

– Нет. В поле.

– Их вывели, вас было несколько?

– Нет, я один. Там много людей дежурило. Кто дежурил, кто нет, а я там ходил, гулял. Меня поймали: о, Пушкин, иди сюда. Туда-сюда, ну и всё. Они у нас в подвале сидели.

– Ты не противился этому, просто пошёл и сделал?

– Нет, ну, было, конечно. Перед этим я стрелял в первый раз в жизни из автомата, когда снайпер нас обстреливал, когда он командиру приклад разбил. Я просто стрелял в «зелёнку», в лес, грубо говоря, я не видел людей. Конечно, для меня это… Не знаю, как сказать правильно. Люди смотрят такими глазами, как в «Шреке» кот смотрел. (В этот момент «Пушкин» пытается изобразить жалобный взгляд.) Когда их везли к нам, они были с мешками на голове. А когда их вели, они шли со связанными руками. У одного просто в пакете руки были, разорванные. Граната в руках взорвалась. Ну, вот так.

– Они молчали, не просили их не убивать?

– Они молчали.

– Это были молодые люди?

– Одному лет 25-30, он сам из Горловки был, чуть не русский. Другому лет под сорок. Это Нацгвардия, добровольцы.

– Что было, когда Нацгвардия ушла?

– Когда мы всё заняли, мы пробыли там дней пять и поехали на Дебальцево. Но там уже до нас всё взяли. На Редкодубе я вначале думал, что наговаривают на украинскую армию. А когда в Дебальцево пришли, в их блиндажах увидел столько шприцов, бульбуляторов. Одну бабушку, которая продавала самогон, изнасиловал один, что она ему не продала, так как у неё не было. Так получилось, что он у нас оказался в пленных, и бабушка его узнала, показала на него, он сразу побледнел. В итоге его тоже убили. Вообще очень много всего творилось. Когда мы пришли, нас сфотографировали, должны были военные билеты сделать. Но никто даже не заморачивался. То есть там беспредел. Я не хочу ничего плохого сказать, но насчёт этого беспредел.

– Как вас могли тогда учитывать, как выяснялось, кто есть кто?

– Не знаю. Было такое, когда в середине января ещё одна рота написала рапорт на увольнение. Он должен подписываться в течение трёх дней. То есть, тебя через три дня увольняют, идёшь домой. Они написали, но никто никого не отпустил, и они все поехали с нами. В итоге почти все погибли.

– Чем вы в Дебальцеве занимались?

– В Круглике две бабушки были, я только с одной общался. Там многие мёдом занимались, пасеки стоят, но людей вообще не было. А вот в Дебальцево уже были местные люди. Мы самогон там брали.

– Разве в ДНР нет сухого закона?

– Ну как сказать, условно. Вообще да, пить нельзя. Я, например, один раз напился, меня побили сильно. Сначала на яму кинули, потом на яме побили, а потом выпустили, потому что я был сильно побитый. А вообще спокойно там всё пьётся, как везде. Выпил так потихонечку, ну и всё, нормально. Но нам негде было брать. Это уже в Дебальцево, когда я там был, потихоньку начали пить, баранов резать. Мы на баранах там и жили, ели, ели, ели. Было нормально. А до этого выдавали банку тушёнки, банку паштета, буханку хлеба на двоих человек на целый день. Мы воровали еду из «Уралов», там стояли.

– А что это были за машины? Гуманитарная помощь?

– Вообще да, это российская гуманитарная помощь была, но ещё старая, я не знаю, когда она выдавалась. Когда мы приехали на Круглик, мы с собой еду привезли, целый «Урал». Его через неделю все разграбили. Потом пошла полевая кухня, нормально стало.

– Сколько всего ты пробыл на войне?

– Три месяца, с 15 января, с 21 боевые действия начались. Три дня назад я приехал в Россию.

– Почему в Россию?

– А куда ещё? Там я в розыске. Там знают, что я в ополчении и так далее.

– Здесь живёшь у знакомых?

– Да.

– Чем планируешь заниматься дальше?

– Сюда я приехал по состоянию здоровья, контуженный. Меня хотели комиссовать, и я уволился, чтоб не комиссовали. В Ростове есть подготовка к военным действиям, там обучают всему, что хочешь. Я пока тут покручусь. Либо буду оставаться здесь, работать, делать документы. Либо поеду в Ростов на переподготовку и вернусь в ополчение.

– Охоту воевать не отбило? Тебе всё равно?

– Командование было плохое. У нас даже было подозрение, что они там с украинской властью чуть ли не договариваются. Почти все погибли. Остались только мы чудом. Потому что мы молодые были, кому-то охранять комбата надо было, когда надо было голову держать, чтоб кровь не выбежала. Только из-за этого я, наверно, выжил, что на дежурства ставили. А так все погибли, 80 процентов наших людей погибли.

– Сейчас там война продолжается?

– Перемирие официально закончилось 15 марта, но сейчас там редко стреляют. Там что-то копают, налаживают.

– Может, война закончится?

– Если честно, не верится.

– Почему?

– Когда у людей такое настроение, когда все хотят, чтоб закончилась, но никто не верит в это, война по-любому будет. Я думаю, будут брать Мариуполь, другие области. Это стратегические объекты. У нас были варианты, я хотел на Азовск пойти. Я его знаю, как Харьков, как облупленный, там родня живёт. До перемирия его уже почти взяли, а тут сверху сказали не брать, не стрелять. И всё, и мы ни о чём получаемся. И другие города спокойно была возможность взять, грубо говоря, без потерь. Но команда не брать, не стрелять. И только из-за этого не хочется воевать. Если раньше люди думали, что Харьков наш будет, Славянск, я разочаровался. Я в кроссовках пришёл, мне даже берцев не дали, эти на мне трофейные. Бушлат дали и один рожок. Всё остальное трофейное было. Когда взяли Редкодуб, с трупов снимали.

– Те двое твоих друзей не погибли, с которыми ты пошёл?

– Один дезертиром стал. В Донецк к девочке своей поехал.

– А много там было таких, что пошли воевать, а потом уволились, уехали?

– Было много тех молодых ребят, кто по глупости погибли.

– Но ты говоришь, что тебе не страшно было погибнуть, и даже готов вернуться туда.

– Ну а что делать? Ну, подумаешь. Ну и что дальше? Я в жизни много чего видел и много чего не видел. Но если я что-то выбрал... То есть, я с детства хотел воевать. Фильмы смотрел, мне нравилась военная тема, и я попробовал. Конечно, страшно, и я не хочу погибнуть. Тем более, сама идея непонятна сейчас, ради чего. А так, почему бы и нет. Знаешь, есть обычные автоматчики, пехота. На боевой машине я стрелял, я попадал. Мне важно, что меня будут вспоминать, что я хороший был парень. Я хорошо служил, хорошо всё делал. Потом на полигоне в Дебальцеве мы стреляли. Со всего батальона я самый лучший был. И мне это понравилось. И до этого я стрелял и попадал. Если бы я умер, меня бы вспоминали.

– А когда ты работал поваром, ты не был лучшим?

– Почему, тоже был лучшим. Когда ещё только учился на повара, один из первых пошёл работать, я получал хорошие деньги. У меня был напарник, мы самые лучшие были. Хватка есть, я себя классно чувствовал. Я всегда себя уверенно чувствую.

– А сейчас ты чувствуешь себя уверенно?

– Да.

P.S. Когда мы расходились, «Пушкин» подарил мне карманные часы, без цепочки, завязанные тесёмкой в чёрном тряпичном чехле.

— Это трофейные, я взял их себе на память. Чуть помародёрствовали. Возьми себе и ты.

Теперь часы «Молния» зачем-то в моём кармане, недавно они принадлежали убитому человеку. Каждый раз оказываются в ладони вместе с мелочью.

Мария Литвинова