Ольга Арефьева: «Любовь это прекрасно, насилие – отвратительно, а игра – очень естественно»

После шестилетнего перерыва Белгород с концертом посетила знаменитая Ольга Арефьева и группа «Ковчег». Музыканты представили зрителям свою новую программу.

Ольга Арефьева в составе трио с виолончелистом и гитаристом-скрипачом исполнила как песни из альбома «Театр», записанного в 2013 году, так и свои известные хиты. «Многоликая», «Ночь в октябре», «Асимметрия», «Мыши», «Смотри на этот свет», «Мыловар», «Комедия дель Арте» больше двух часов звучали в переполненном публикой клубе. Как обычно, волшебная Ольга легко вывернула наизнанку слушателей и поехала гастролировать дальше, оставив своих поклонников самостоятельно разбираться с переполняющими чувствами, эмоциями и мыслями. Остаётся надеяться, что она не бросит нас надолго и в скором будущем вернётся в Белгород с новыми концертами.

Незадолго до начала выступления нам удалось взять у Ольги Арефьевой эксклюзивное интервью, в котором она рассказала о работе с музыкантами, внутренней силе и бессмертии.

«Вдохновение можно сравнить с любовным желанием»

— В одном из интервью вы говорили, что работа музыканта в студии не даёт той эмоциональной составляющей, которая присутствует на концертах. После этого интервью вы записали подряд четыре студийных альбома. Что изменилось?

— У разных подходов есть свои плюсы и минусы. Скажем, концертная запись - прослушиваешь, выбираешь – и на этом твои заботы заканчиваются. А студийная запись - это невероятно кропотливое дело. Нужно умудриться вдохнуть жизнь в музыку в студийно-лабораторных условиях. Но за эти годы мы записали столько альбомов, что я уже привыкла, научилась с этим явлением взаимодействовать. Примерно поняла, как переживать и транслировать те же эмоции, что и на сцене перед залом.

— Теперь это уже не так сложно, наверное?

— Голос я обычно очень быстро пишу. Другое дело, что в аранжировке начинается очень въедливая работа по чистке, подгонке. Пишемся сначала вчерне в целом, а потом поодиночке начисто. Один поменял что-то в партии - это тянет за собой всех остальных. Должно случиться определенное чудо: составили детали вместе – и чтобы крибле-крабле-бумц – всё идеально подошло и заработало. На концерте же это получается естественно: играем живьём, все друг друга слышат. Но с концерта качественную запись не получить в принципе. Хочешь качество - иди в студию. Это для музыканта и этап, и испытание.

— Насколько похожи между собой репетиции и концерты?

— Это два абсолютно разных процесса. Основное направление во время концерта — наружу. Главное - это взаимодействие с публикой, а всё, что можно, должно быть заранее отшлифовано. А когда репетируем - это внутренняя работа. Внимательно прислушиваемся в себе и друг к другу, погружаемся в материал всеми ушами.

— А вы прислушиваетесь, когда музыканты выражают своё мнение?

— Извне — далеко не всегда. Внутри группы - обязательно. Какими бы мы разными людьми ни были, в тот момент, когда заиграли, мы должны слить себя в общий котёл, единый организм. Включить на полную катушку интуицию и мастерство. Сферически слушать, переживать музыку и играть одновременно. Поэтому важно, чтобы все переживали выступление как свое высшее проявление. Соответственно, прислушиваемся к мнениям друг друга очень внимательно.

— Всегда ли получается объяснить музыкантам, что именно хочется сыграть?

— Ну, во-первых, музыканты — это не случайные люди, и они способны меня услышать. Годами в этом тренируемся. Раньше меня мог поставить в тупик вопрос «о чем эта песня?». Сейчас я всегда могу это объяснить группе, и не только словами: в эти моменты мы шевелим пальцами, выдвигаем антенны на максимум и буквально мысли друг друга ловим.

— А как вы реагируете, когда слушатели спрашивают: «что вы хотели сказать этой песней»?

— В советское время люди с синдромом вахтёра любили задавать такой вопрос - как поленом по лбу. Подразумевалось, что искусство обязательно должно быть понятно. Но мне кажется, сейчас с обществом произошла некоторая эволюция, оно усвоило, что этот вопрос неприличен. Если бы музыку можно было рассказать словами, то музыканты и выступали бы с рассказами, а не с инструментами. Услышать чужой рассказ - не значит понять музыку. Концерт - это глубокое, многомерное, комплексное, и в основном невербальное переживание. Притом, оно очень опирается ещё и на воображение того, кто слушает.

— Вы пишете свои песни по наитию, или нужно сесть за стол и начать писать?

— Я нахожусь где-то на середине. Я не расхлябанный человек, но и не перерабатываю. Область сочинительства не любит давления. Это как пыльцу с цветов собирать. Есть пыльца — надо собрать, а нету — подождать, когда появится. Но пишу чаще не за столом, а на коленке, в затрепанных блокнотах. Величественная чистая бумага меня отпугивает.

— А есть ли у вас моменты, когда приходится себя заставлять?

— Единственный вариант, когда я себя заставлю точно — когда, например, мы приезжаем выступать в какой-то город, а я заболела. Высокая температура, но надо выйти на сцену и начать работать. В первый момент трудно, а потом - всё, понесло, концерт берет свое, в идеале зрители даже не заметят моих проблем. Но во всех остальных случаях я на себя не давлю.

— А если вы находитесь в студии, и вдруг не хочется ничего делать?

— А мы не сидим в студии. Это, знаете, такой довольно сложно вылавливаемый момент. Там почти всегда нельзя. И вдруг — можно. Бегом бежишь, энергия вот-вот через край перельется. Вообще, желание и нежелание работать — вопросы энергии и её траты. Очень часто для чего-то просто не время. Но оно придёт. Вдохновение можно сравнить с любовным желанием. Сейчас не хочется и не можется — но вот вы в армии на два года — и куда потенцию девать. Энергия обязательно приходит. Конечно, в моменты нежелания нужно все равно в чём-то упражняться, старательно делать кропотливую работу. Набивать руку, играть гаммы, архивы в порядок приводить или еще какими делами заниматься.

— Вы играете гаммы, распеваетесь?

— Меня больше, чем гаммы, волнуют интересы созидания. Я трачу очень много энергии и порой нуждаюсь в её восстановлении. Гуляю, танцую, читаю книги.

«Слово «рок» для меня непонятно»

— Вы играли вместе со знаменитым бас-гитаристом Тони Левиным. Расскажите, пожалуйста, об этом сотрудничестве.

— На фестивале «Золотая маска» мы были участниками музыкальной программы. Организаторы пригласили на фестиваль Тони Левина. Потом меня. А потом задались вопросом: а что будет, если они сыграют вместе? В принципе, без меня меня женили, но тут они действительно попали. Мне сделали предложение, от которого нельзя было отказаться. Мы с Тони друг другу очень понравились, и всё у нас получилось.

— Продолжаете играть вместе?

— Нет. Просто для этого нужно заниматься устройством масштабных международных проектов, а я к этому не склонна. Это должен организовывать кто-то другой. Мне наше сотрудничество очень понравилось, но пытаться делать из этого карьеру, цепляться — не вижу смысла. Хотя, если жизнь нас сведёт ещё раз — она же делает, что хочет, — то всякое может быть.

— Вы записали альбом, который называется «Театр». В клипе вы танцуете на сцене. У вас есть интерес к театру, цирку, танцу. А о кино не думали?

— Предложений из кино не поступало, но если будут — конечно, подумаю. Отечественный кинематограф, правда, пока не особо вдохновляет. Но есть несколько фигур, с которыми конечно было бы интересно иметь дело. Например, Кира Муратова. Из западных режиссёров – если пригласит Альмодовар — не буду долго ломаться.

— Наши музыканты порой говорят о том, что рок в последнее время потерял свою актуальность. Что нет запроса на протест против системы. Сейчас этот запрос появился. Не возникает ли у вас ощущения, что многие музыканты, наоборот, уходят во внутреннюю эмиграцию?

— Быть на баррикадах — это потребность характера, у кого-то она есть, у кого-то нет. Некоторые только и ищут, с кем подраться. Но вступать в бой — по-моему, не совсем женское дело. Да и мужчинам не всем это надо. Есть брахманы, люди духа, есть воины, есть торговцы. Музыкант-торговец — вы таких знаете? Знаете. Они воевать не будут, деньги делают. Музыкант-воин? Вот он может. Но если музыкант — брахман, зачем ему брать в руки оружие? Влияние на умы – оно тоньше, но вовсе не слабее взаимодействия с нижними энергиями. Война воспроизводит только сама себя. Нужно проявить не внешнюю, а внутреннюю силу. Человечество меняется. Если всех людей представить как одного условного человека, то получится, что его голова уже поднялась над животным уровнем. Уже никого не удивляет обыденная реальность: все вокруг постепенно становятся мистиками, видящими и чувствующими, человечество начинает владеть силой мысли. Кто-то пока ещё нет, но кто-то уже — очень да.

— У нас, в России, рок особенный, более мистический?

— Слово «рок» для меня непонятно. По-моему, этот термин полностью утратил всякий смысл. Наверное, пора искать другие слова. Это такой набор музыкальных инструментов? Или порядок аккордов? Или излюбленные ритмические сетки? А может какие-то политические настроения, протестные энергии? А как тогда быть с излюбленной темой страданий, любовной тоски и одиночества?

— Рок-н-ролл мёртв?

— Кстати, рок-н-ролл как танец очень даже не мёртв. Его танцуют. Просто если разобрать по деталям, то выяснится, что внешние параметры не имеют решающего значения. Громкость, аккорды - это только инструментарий в руках человека. А кто он? Что хочет сказать? Какого цвета его посыл? Музыкальные оболочки могут быть очень разными. «Нирвана» это доказала своим анплагтом.

— А вообще для вас в музыке существуют жанры?

— Мы опять лезем в очень неоднозначные дебри. Нет формальных признаков, которые четко разложат музыку на полочки. Классику играют на ревущих электрогитарах. Большой симфонический оркестр исполняет песню Егора Летова. Патлатый татуированный супергерой может быть примитивным самцом с одной извилиной, а может - интеллектуалом и пророком. В тексте про водку и тёлок может содержаться тонкий юмор и даже духовный смысл. Но может и не содержаться. А якобы очень-преочень духовная музыка может на деле оказаться бесталанной унылой мурой и графоманией. Нет измерительной линейки. В области искусства оценки субьективны, основаны на мнениях, и очень важен вопрос «а судьи кто?». Поэтому линейка извилистая, во все стороны и с ветками - как дерево. Сейчас актуален уровень внутреннего развития, как музыкального, так поэтического и идейного. Вот этим разные музыки и отличаются. А играет человек на гитаре, на калимбе, на пиле — неважно.

— В предыдущий раз в Белгороде вы были достаточно давно, шесть лет назад. С чем связан такой большой перерыв между приездами сюда?

- Мы едем туда, куда нас приглашают. Чтобы концерт произошел, его должно активно хотеть определённое количество народу. Если ситуация созрела и в городе решают сделать концерт – организаторы обращаются к нашему директору. Стараемся ехать, конечно, реже говорить «нет».

«Я верю и чувствую, что мы бессмертны и божественны»

— Вы полностью обнажаетесь в своих песнях, а люди смотрят на это. Не возникает ощущения беззащитности среди множества людей? Вас никогда не смущало это?

— В концерте возникает изменённое состояние, при котором есть прямая передача эмоций. Любовь находится в месте, куда не поставишь камеру. И если с человеком разговаривать из глубины в глубину, то возникает сильнейший резонанс. Это даже не диалог кого-то с кем-то, а человечество само себя познает и возвышает. Нет того, кто не испытывал, например, одиночества. Также и со страхом, с любовью, со смертью. Поэзия на эти темы умеет говорить целомудренно. Собственно, это умеют поэты, священники и психологи. Еще иногда очень-очень близкие друзья.

— Ольга, вы защищаете ЛГБТ, несмотря на то, что Церковь их осуждает. Вас не беспокоят противоречия?

— Я считаю что тело — это скафандр. Или данный нам в управление автомобиль, на котором мы ездим. Важно, что переживает космонавт внутри скафандра. Именно души встречаются и могут друг друга полюбить, передавая лучи света через иллюминаторы. Разговор не о том, кто тут правильный и неправильный. Люди — это еще и дети, которые играют своими телами. Всё — их игрушка, весь окружающий мир. И люди-дети хотят узнать границы дозволенного. По-моему, любовь это прекрасно, насилие — отвратительно, а игра — очень естественно. Воспитание, взрослых в том числе, не может совершаться насилием, издевательством, избиением, отъёмом детей, запугиванием. Только повышением уровня сознания.

— Расскажите, пожалуйста, как работать над повышением сознания? Есть рецепт?

— Это масштабный процесс, и он длится столько же, сколько живет Вселенная. Весь рецепт – участвовать в этом. Быть в своей жизни созидательным, внимательным, разумным. Можно свернуть в тёмные катакомбы. Но зачем? Есть такое мнение, что беды и страдания – это не необходимая часть человеческого опыта. Мы вольны, мы свободны и божественны. Хотите зло? Идите, пожалуйста. Здорово, если вы туда не полезете, говорит Бог. Но если уж хотите познать и это… Вы — это я, ваше желание – и моё желание, значит, я тоже там хочу побывать. Но буду рад, если ваши пути будут более прямыми.

— У вас не возникает уныния от того, что человечество такое несовершенное?

— Ну, это одновременно и ощущение перспективы. Оно разное, человечество. И в нём много высоких людей.

— То есть, меньшинство берёт качеством, а большинство – количеством?

— Да, получается равновесие. Жизнь не кончается смертью и не начинается рождением. Было бы так страшно и бесперспективно считать, что всё, что ты делаешь, ведёт к смерти. Но в мире всё просыпается и засыпает - растения, животные, звёзды, кислород, энергия, вода. Вечный поток. Только если человек начинает от него закрываться, воображать впереди неминуемый конец, то можно накреативить свой маленький тупик. И то действительный до тех, пор, пока его автору не надоест выдумывать себе тюрьму. Я верю и чувствую, что мы бессмертны и божественны.

— Атеисты, к примеру, принимают свою конечность. И живут же, и творят. Получается, те, кто не верят, более бескорыстны?

— Если говорить об атеистах, то мне они всегда кажутся каким-то нонсенсом, людьми, которые и не то чтобы шутят... Но произносят некоторые провоцирующие слова. Ведь невозможно жить на земле, дышать воздухом и не ощущать связи с миром. Возможно, человек, который говорит: «я не верю» просто протестует против навязанного образа Бога — дедушки с бородой, на облаке и с молнией в руке. Действительно, это выдуманный персонаж, который якобы следит за нами, угрожает почему-то вечными муками за всего лишь временные ошибки, бросает без спросу нас в такую трудную жизнь и всё время требует поклоняться и нести деньги. Я бы перевела слова атеистов на такой язык: «Я не верю в персонифицированного Бога, не верю в ритуалы, догмы и торжественные костюмы. Ни у кого нет монополии на истину, тем более, права на насилие под лозунгами этой монополии. Я верю только в то, что можно проверить. Но, конечно, вижу вокруг мир, который можно и нужно изучать. Есть вечная сила, которую мы не можем вполне познать, но чувствуем. Есть стремление всего на свете к жизни и развитию. Есть невероятный очень сложный и прекрасный мир, который неслучаен. Назовите это вселенная, природа, дух, мир, высшие уровни материи. И я вижу, что за познанным стоит неведомое». Возможно, эта часть разговора вызовет бурную дискуссию. Некоторые вещи не всегда легко сформулировать. В том-то и сложность, что слова несовершенны: каждый вкладывает и слышит своё. Но и атеисты и люди всех религий, кажется, готовы уже сойтись в том, что очевидно есть некая живая реальность, которая с нами находится в интенсивном диалоге. Все события и ощущения жизни – это разговор с Богом и есть.