«Осталось мало упёртых». Директор Центра защиты прав СМИ Галина Арапова — о кризисе свободы слова

В публикации «Коммерсанта» Директора Центра защиты прав СМИ Галина Арапова рассказала, почему в «спокойных» для журналистов регионах институту СМИ приходится хуже, чем в «неспокойных». В этом интервью она подробнее раскрывает проблему. «Не все журналисты готовы на смелые, даже отчаянные поступки. Тексты можно писать разные. Можно каждый день писать о прогнозе погоды или литературно обрабатывать пресс-релизы. Но не в этом миссия журналистики», – считает Галина Арапова.

Известный российский медиаюрист, эксперт сайта Go31.ru рассказала Марии Литвиновой, в каких условиях вынуждены работать российские журналисты, как на свободу слова влияют изменения в медиазаконодательстве, эзоповом языке и кризисе профессии.

Галина Арапова возглавляет организацию, более 20 лет защищающую права журналистов в России. В 2015 году Минюст признал Центр защиты прав СМИ «иностранным агентом» за публичную критику медиазаконодательства, которую сочли политическими высказываниями.

«Трудно работать в сфере защиты свободы слова и наблюдать, как она исчезает»

– Два года назад вы говорили, что российские СМИ перейдут на эзопов язык. Перешли?

– Эзопов язык стал распространённым инструментом и цветёт пышным цветом. Возникают интересные казусы, когда журналист старается донести важную мысль, используя иносказание и намёки. Заметно, что журналисты стали опасаться говорить вслух даже простые вещи. Пока народу этот язык нравится, люди получают от него удовольствие. Но однажды он надоест, от него устанут.

– Все последние годы российское законодательство в сфере СМИ только ужесточалось. Достигнем предела?

– Хороший вопрос, учитывая, что Центр защиты прав СМИ признали «иностранным агентом» за то, что я как эксперт в области медиаправа комментировала изменения в медийном законодательстве. Трудно работать в сфере защиты свободы слова и наблюдать, как она исчезает. За последние 20 лет медиазаконодательство прошло путь от прогрессивного и стремящегося к либерализации к противоположному. Насчёт того, достигли ли мы максимума, скажу устами Ежи Леца: я думал, что опустился на самое дно, как вдруг снизу постучали. Думаю, мы его не достигли, хотя многие изменения поражают абсурдными правовыми ходами, противоречащими другим нормативным актам. Очередным шагом в сторону этого дна являются последние разработки, связанные с ограничением работы интернета внутри страны. Если в итоге мы получим доступ к замкнутому числу ресурсов, получим фаервол, как в Китае, это будет серьёзным образом ограничивать возможность поиска информации и обмена ею. И сильно ударит не только по обывателям, но в первую очередь по журналистам.

Фото Игоря Ермоленко

– Вы сами не поймали себя на том, что стали более осторожно высказываться и переходить на эзопов язык?

– А смысл? На нас всё равно уже навесили ярлык. В любом случае я убеждена, что имею право профессионально высказываться относительно законодательства  и судебной практики в той области, где давно работаю и являюсь экспертом. Я понимаю, что власть боится любой критики, но юристы для того и учатся, чтобы правильно оценить норму права, судебный акт, грамотно написать жалобу. Любая апелляционная жалоба, по сути, и есть критика состоявшегося судебного решения, применения нормы права, а иногда и самой нормы. Поэтому то, что мы делаем и говорим, никаким образом не является политической деятельностью, это нормальная юридическая практика. Кстати, среди выявленных проверкой Минюста публикаций были не только те, где я комментировала изменения законодательства в области работы прессы. Были и разъяснения текущего законодательства, как журналистам соблюдать авторские права, почему это важно. Туда попало, смешно сказать, наше поздравление официальному представителю ОБСЕ по свободе слове с 15-летием учреждения этой должности. Это, конечно, театр абсурда, но в какой-то момент ловишь себя на мысли, что кем-то это воспринимается всерьёз.

«Кто-то уходит из профессии, но большинство смиряется»

– Возвращение клеветы в состав Уголовного Кодекса в 2013 году как-то сказалось на количестве таких процессов? Сколько журналистов попало под статью?

– Перед тем, как клевету убирали из УК, было порядка 700 дел в год в России. Но это не все дела против журналистов. Это могли быть претензии одного соседа к другому и так далее. По количеству дел против журналистов мы не заметили увеличения, но проблема в том, что эта статья была возвращена в УК не для того, чтобы применяться, а чтобы пугать. Чтобы ограничить любые поползновения написать что-то острое, критическое. Ограничения, которые в последнее время вводятся, не все используются. Но когда тебя обкладывают кирпичами со всех сторон, через какое-то время начинаешь чувствовать себя в замкнутом пространстве, перестаёшь видеть возможности выхода из ситуации. Некоторые делают из этого соответствующие выводы.

– Речь о самоцензуре?

– Да, по сути дела, кто-то уходит из профессии, но большинство смиряется. Человек понимает, что у него нет других вариантов, а ему нужно зарабатывать на жизнь, содержать семью. И он принимает эти правила игры в надежде, что когда-нибудь что-то изменится. Не все люди готовы на смелые, даже отчаянные поступки. Тексты можно писать разные. Можно каждый день писать о прогнозе погоды или литературно обрабатывать пресс-релизы. И я вижу степень того, как повлияли изменения на конкретных журналистов, которых я знаю.

Фото Александра Михайлова

«Простое замалчивание проблемы в прессе её саму не решает»

 – Какова эта степень?

– Журналисты тоже остро переживают кризис профессии, и ограничения каждый раз подливают масла в огонь. Например, запретили озвучивать информацию о способах самоубийства, теперь пресса во всех случаях вынуждена под угрозой наказания писать общими словами «совершил самоубийство» без уточнения, что же конкретно произошло. Мы, медиаюристы, пытаемся объяснить какую-то логику этого ограничения, чтобы журналисты не ощущали бессмысленности новых правил работы. Ожидается, что эти ограничения снизят конфликтогенность прессы, уберут потенциально опасную информацию для детей, там не будет мата, упоминания экстремистских организаций и т.д. Видимо, считается, что любое упоминание в прессе непременно воспринимается читателями как пропаганда такого явления. В результате простое замалчивание проблемы в прессе её саму не решает. При этом журналисты воспринимают это как подчас бессмысленную цензуру, чувствуют себя под микроскопом и не могут нормально выполнять свою профессиональную функцию. Журналистам всё-таки хочется реализовать себя в профессии, быть популярными, полезными, чтобы их читали. Невозможно же писать пресно, переписывать пресс-релизы и быть удовлетворённым от профессии. Не в этом миссия журналистики.

–  Какое место в работе Центра защиты прав СМИ занимает защита журналистов от представителей власти?

– Мы не выделяем представителей власти в какую-то отдельную категорию, защищаем журналистов вне зависимости от того, кто предъявляет претензию – частное лицо, бизнес или власть. Но наша обширная практика даёт возможность видеть тенденции. Здесь стоит разделить претензии от чиновников как героев публикаций, когда они подают иски о защите чести и достоинства, и претензии к прессе от власти как от контролирующих органов. Мы наблюдаем за изменением медиасреды и тенденций с середины 90-х. В конце 90-х-начале 2000-х было много исков о защите чести и достоинства как раз от чиновников, процентов 65-70. Часто, когда пресса писала о злоупотреблениях, коррупции, чиновники подавали на журналиста в суд. Зачастую это было перекладыванием с больной головы на здоровую: вместо того, чтобы фактами нарушений, изложенных в статье, заинтересовались правоохранительные органы, проблемы возникали у самих журналистов. Но судебная практика в области диффамации развивалась в целом позитивно. Важную роль в этом сыграл Верховный суд, который в Постановлении Пленума  по защите чести и достоинства чётко разграничил факт и мнение, указал на недопустимость оспаривать оценочные суждения и так далее. Суды стали чаще отказывать чиновникам в исках. Судебная практика была довольно неплохая, было вполне реально доказать право журналиста на критику и отстоять его позицию в суде. При этом в тот же период стало расти число исков от обычных граждан и бизнеса. Такое ощущение, что люди стали более грамотны юридически.  Если им что-то не нравилось в публикации, они не устраивали разборки с журналистами, как в «лихие» 90-е, а шли в суд. Сейчас мы наблюдаем откат к росту насилия над журналистами и числа исков от чиновников. И колоссально возросло число претензий от контролирующих органов: Роскомнадзора, прокуратуры, полиции. Это новая тенденция, вызванная серьёзным ужесточением медиазаконодательства.

Фото Игоря Ермоленко

«Отсутствие должной реакции – демонстрация слабости не прессы и общества, а власти, которая делает вид, что озвученных проблем не существует»

– С чем по большей части связаны претензии власти к прессе?

– В первую очередь с законодательством о противодействии экстремизму и большим массивом новых формальных требований к СМИ по конкретным вопросам: выборы, дети-жертвы преступлений, возрастная маркировка, персональные данные, самоубийства и т.д. Если раньше претензии касались в основном публикаций, которые носили критический характер, то теперь появились новые риски, которые могут поставить редакцию под угрозу крупного штрафа или даже закрытия, а сетевое СМИ – под риск внесудебной блокировки. Это новая сфера контроля, которую Роскомнадзор сейчас активно использует, и редакции реально лихорадит. Часто в попытках соблюсти все новые требования и формальности в журналистских текстах обесценивается смысл и общественно-полезная цель публикации. Редакторы вынуждены думать о какой-то совершенной ерунде, правильно ли поставить «12+» или «16+», вместо того, чтобы поднимать общественно-значимые темы.

– Можно ли сказать, что, не подавая иск в суд на СМИ, которое опубликовало громкое расследование о роскошной жизни чиновников, бизнесе их родни, оффшорх и прочем, представители власти признают правдивость публикации?

– Очевидно, что у читателей создаётся именно такое впечатление. Тут два варианта оценки поведения чиновника-антигероя публикаций: либо на это нечего сказать, либо чиновник не хочет брать на себя ещё больший огонь. И в некоторых ситуациях это более выгодная позиция. Даже если редакция проиграет и какую-то сумму заплатит, история всё рано получит огласку, часто негативную.

– При этом мы не помним, чтобы в России возбуждались уголовные дела после даже скандальных журналистских расследований и вообще интереса правоохранителей к материалам публикаций.

– К сожалению, это так. Даже самые сильные журналистские расследования, которые в норме должны вести к отставкам и уголовным делам, заканчиваются игнорированием озвученной проблемы со стороны правоохранителей. Можно вспомнить и расследования «Новой газеты» по коррупции при строительстве олимпийских объектов, публикации о бизнесе депутатов и чиновников, их детей, как в случае с генпрокурором Чайкой. Но отсутствие должной реакции – это демонстрация слабости не прессы и общества, а власти, которая делает вид, что озвученных проблем не существует.

Фото Марии Литвиновой

«Осталось очень небольшое количество упёртых»

– Насколько сейчас востребован институт диффамации, если со СМИ можно расправиться и без судебных тяжб, надавив на учредителей, заинтересовав материально работать в нужном ключе?

– Иски о защите чести и достоинства, уголовные дела по клевете и раньше не часто использовались в качестве инструмента для того, чтобы задушить СМИ. Мы ведём до сотни таких исков в год, а за 20 лет работы провели больше полутора тысяч. Конечно, встречаются дела, когда видно, что человек просто хочет наказать редакцию рублём, отомстить, разорить. Но это достаточно маленький процент, не характерный для всего института исков о защите чести и достоинства. Всё-таки, объективности ради, истцами в большинстве случаев движет желание восстановить своё реноме, ради чего этот институт и существует. Пресса защищается, и для неё каждый такой иск не только опыт, возможность отстоять свою правоту и репутацию, но и информационный повод. Поэтому умный человек не будет использовать иски в качестве инструмента борьбы с прессой, это не эффективно. Прессу в основном давят административными инструментами, непрерывным контролем со стороны государства, учредителя.  Последние часто в одном лице, так как процент государственной прессы огромен. Финансовое положение региональной прессы незавидное, рынка рекламы не хватает для того, чтобы она поддерживала себя сама. Поэтому даже формально СМИ готовы идти на госконтракты, публикацию имиджевых материалов и так далее, рискуя своей независимостью, а иногда и репутацией. Так что тут, в общем-то, и давить не надо, СМИ сами часто согласны на всевозможные варианты уступок.  Осталось очень небольшое количество упёртых, с принципиальной редакционной позицией.

Фото Игоря Ермоленко

«Иногда они жалуются, какое в Воронеже болото, кошмар, потом уезжают в командировку в соседний регион и сразу видят разницу»

– Последнее исследование фонда «Медиастандарт» показало, что в 15 регионах России журналисты в принципе не позволяют себе критиковать руководителя своего региона. Это Москва и Подмосковье, Кемерово, Алтай, Калуга и другие. Самый высокий уровень критичности СМИ к местной власти отмечен в Забайкальском крае, Ивановской, Новосибирской, Липецкой и Саратовской и других областях. Белгородская область тоже показала низкий уровень, следующий после нулевого. А вы как-то ощущаете это на своей работе в этих регионах?

– Мы не со всеми этими регионами плотно работаем, но такое положение дел не новость. Есть регионы, в которых журналистам работать сложнее, чем в других, и всё же они позволяют себе критику, а не только хвалят местную власть. Весьма активна медийная жизнь в Санкт-Петербурге, Екатеринбурге, Воронеже.

– В недавнем комментарии «Коммерсанту» вы привели в пример дагестанских журналистов, которые, несмотря на тяжёлые условия для работы, отличаются профессиональной смелостью и критичностью к местной власти.

– В Махачкале я сама была не раз свидетелем тому, какую принципиальную позицию занимают дагестанские журналисты, какие неудобные вопросы они задают представителями власти, как последовательно и настойчиво защищают собственное право на свободу слова. При этом Дагестан, пожалуй, самый опасный регион для работы журналистов. Как я говорила, за 20 лет там были убиты 18 журналистов, а двое пропали без вести. И возьмите, скажем, Тамбовскую область. Да простят меня местные журналисты, не хочу никого обидеть, но там всё тихо, спокойно, умиротворённое болотце, или назовём это «эффективным взаимодействием власти и СМИ».

– Отчего между регионами такая разница?

– Критичность СМИ зависит ведь не только от того, как поставил себя руководитель региона и какие у него сложились с журналистами отношения. Конечно, многое зависит от того, есть ли в регионе сильная журналистская школа и журналистские традиции, местные медийные личности. В Воронеже, например, они есть, там постоянно происходит какая-то движуха, за которой интересно наблюдать. Видно, что журналисты сильные, пресса интересная. Иногда они жалуются, какое в Воронеже болото, кошмар, потом уезжают в командировку в соседний регион и сразу видят разницу.