Ольга Арефьева: Собираемся увековечить истории пьяниц, бродяг и падших женщин

Ольга Арефьева вошла в классику русского рока ещё в 90-е с альбомом «Батакакумба». Группа «Ковчег» с песнями «На хрена нам война» и «Дорога в рай» мгновенно стала культовой. Но музыканты не остановились на месте: каждая новая пластинка эволюционирует, и у слушателей тоже не получается оставаться прежними.

В 2013 году Ольга Арефьева приезжала в Белгород с концертом и дала сайту Go31.ru эксклюзивное интервью «Любовь это прекрасно, насилие – отвратительно, а игра – очень естественно». 18 марта у Ольги Арефьевой и её проекта «Кабаре-Ковчег» выходит новый альбом «Джейн», презентация которого состоится в Москве в Центральном доме художника. Только что закончился краудфандинговый проект, в котором участвовали меломаны и поклонники творчества группы, перечисляя деньги на студийную запись песен для пластинки. Проект оказался более чем успешным, так как собранная сумма перевалила за пределы заявленной, обещая тем самым новые студийные записи.

В канун выхода пластинки «Джейн» Ольга Арефьева рассказала журналисту Go31.ru Марии Литвиновой об эффективности российского краудфандинга, особенностях жизни артиста в России, феномене российского зрителя и многом другом.

«БГ вдохновил, но его успех вовсе не означал, что у нас будет то же самое»

— Ольга, краудфандинг, похоже, становится всё более интересен российским артистам как форма сбора средств на студийные записи песен. Самая яркая акция была, кажется, у Бориса Гребенщикова. Вот и вы решили попробовать и рискнули. Довольны?

— Идея оказалась замечательной: таким образом нас поддерживают те, кто ощущают благодарность за прошлые альбомы и ответственность за то, чтобы вышли новые. Всё происходит исключительно по доброй воле, никакой обязаловки, а кто к этому еще не пришел — смогут скачать альбом бесплатно или за «заплати сколько хочешь». Вторая сторона не менее важна — информационная. Одно дело, тащить запись самим, а потом выложить результат в интернет — ну и все кивнут. А распробуют, может, только через год или десять. Совсем другое — когда твою работу ждут, каждый пишет о ней на своей странице важные и сильные слова. Это мотивирует. А так как я автор даже в большей степени, чем исполнитель, у меня есть огромная проблема незаписанных массивов материала. Я постоянно делаю отдельные концерты только из новых и редких песен, целые программы без единой знакомой слушателям вещи. И про каждую без исключения песню у меня потом зрители настойчиво спрашивают: где взять запись, как ее купить, выпросить, украсть, отнять, переписать. Но я против бытования записей из кармана. Песня сначала должна появиться в лучшем виде, а уж потом пусть будут концертники, такие и сякие исполнения. Но студийная запись — непростое и дорогое дело, в каждую по полжизни вкладываем. Еще десяток альбомов, как минимум, надо срочно записать. И дальше — чуть выдохнуть и начинать записывать менее срочное, его тоже полно. Так что народная поддержка тут совсем нелишняя.

Фото Аллы Григорьевой

— Будете продолжать пользоваться краудфандингом в создании будущих альбомов? И что вообще вас на это надоумило? БГ своим примером?

— Наверное, каждый раз учинять краудфандинг будет навязчиво, ибо у нас идет почти непрерывная разливка творческого чугуна и стали. Но иногда, безусловно, это стоит делать. А вдохновил меня в первую очередь успех краудфандинга «Оргии Праведников». С её фронтменом и автором Сергеем Калугиным у нас давняя творческая дружба и человеческая симпатия, да и аудитории пересекаются. БГ, конечно, тоже вдохновил, но его успех может вовсе не означать, что у нас будет то же самое.

«На Западе сложная музыка собирает огромные залы, а у нас, увы — только попса, да и та уже с трудом»

— Каждый ваш альбом не похож на предыдущие.  В этом смысле вы своего слушателя не щадите. Регги из «Батакакумбы» не имеет ничего общего с альбомом «Театр» или «Снег», как разные люди писали. Что за музыка будет на пластинке «Джейн»?

— На этот раз собираемся увековечить наш «Кабаре-Ковчег» с его романтическими историями пьяниц, бродяг и падших женщин, шуточками ниже плинтуса и черным юмором. Я много за последнее время написала забавных песен, получила огромное удовольствие. В диск входит только половина, другую тоже скорее надо записывать. Еще надо и другие наши программы писать, например, детский альбом. Ну, будем работать.

— Многие музыканты говорят, что в России с каждым годом всё труднее собрать публику на концерт, люди перестают ходить на живые выступления. В чём дело? Собирать стадионы в нашей стране удаётся единицам, разве что, Земфире.

— Хороший вопрос. Раньше не хватало информации, и люди ломились на запрещенные концерты. Сейчас благодаря интернету информации более чем хватает. Но мало тех, кого она по-настоящему интересует. Тех, кто хочет и способен воспринимать не адову попсу из телеящика, а более интересные и сложные вещи. Существует некая проблема в количестве слушателей, которых интересует такое переживание. У нас в стране не меньше высокоразвитых людей рождается, да и культурный багаж имеется, просто тут несколько более сложные условия для развития. Возможно было бы в нашей стране появление и становление Бьорк как мировой звезды? Она ведь не для среднего ума.

«В Европе после самого потрясающего спектакля зрители похлопали и пошли домой. А российский готов изменить свою жизнь»

— Наверное, если бы та же Бьорк родилась в Советском Союзе и делала свою музыку здесь, а не в Исландии и Лондоне, про неё сейчас писали бы что-то вроде «андеграундная московская певица Бьорк собрала аншлаг в Центральном доме художника». Художнику важно, где родиться? 

— Кто знает, что было бы, если бы да кабы. На Западе разная, в том числе необычная, странная, сложная музыка собирает огромные залы, а у нас, увы — только попса, да и та уже с трудом. Кстати, их попса и наша — тоже весьма разные вещи. У них Майкл Джексон, а у нас Сергей Зверев. У них Мадонна, а у нас Маша Распутина. У них Элтон Джон, а у нас Борис Моисеев. У них Том Вэйтс — у нас звёзды шансона.

— Питерский художник Николай Копейкин говорит, что в России художником быть интереснее, чем на Западе. У нас художник — больше, чем художник, поэт — больше, чем поэт. Он вынужден противопоставлять себя системе, государственной машине. От него многого ждут, он является таким пророком. И часто для него это противостояние трагически заканчивается. А в Европе к художникам относятся просто как людям другого склада ума, им всё позволено. Даже на радикальное искусство смотрят со снисхождением. А вам в какой парадигме комфортнее?

— Вы так хорошо рассказали, что даже захотелось попробовать этой комфортности. Но, как рассказывает Антон Адасинский (режиссёр театра DEREVO - прим. ред.), в Европе после самого потрясающего спектакля хорошо одетые, вежливые, культурные зрители похлопали и пошли домой. А в России с людьми происходит нечто другое. Они впадают почти в религиозное состояние, готовы изменить свою жизнь, хоть сейчас пойти на край света. Они действительно смотрят на художника как на пророка. На Западе искусство — это культурный досуг, пророчества и небожительства от художника хотят поменьше. Хочется, конечно, жить уютнее и творить спокойнее. С другой стороны хочется, чтобы тебя слышали.

«Мы знаем людей, которые позволили прибить себя и знаем, как к ним отнеслись»

— Получается, либо горшочек, либо дудочка?

— Мне очень нравится, что девяносто процентов моей работы происходит не со зрителями, а с собой. Я нахожусь дома, что-то пишу, на гитаре брякаю, карябаю в тетрадке, рисую, шлифую. Не очень я публичная персона, и меня не особо трогают. Я, по крайней мере, не нахожусь на социальном острие, не выхожу на площадь прибивать свои части тела. Но в принципе мы знаем людей, которые позволили прибить себя и знаем, как к ним отнеслись.

Музыкант «Ковчега» Пётр Акимов, фото Аллы Григорьевой

— Вы намекаете на человека, которого две тысячи лет назад прибили?

— В том числе. Но каждый, как мне кажется, сам выбирает меру того, на какую степень жертвенности он готов пойти. Кому-то вовсе не надо идти на костёр или крест, потому что он всю жизнь трудится над чем-то, чего никто другой не умеет. Например, рисует фантастически тонкие рисунки. Зачем ему идти на площадь подставлять свою сложнейшую человеческую структуру под дубинки? Он имеет уникальный навык, которым никто другой не владеет. Он свои руки воспитывал, может быть, пятьдесят лет, и ему надо сидеть и делать свое дело, какова бы ни была на улице власть. Каждый ли помнит, какие правители были при Леонардо да Винчи?

— Вы бы расстроились, если бы узнали, что публика, которая слушает ваши песни, не считывает то, что вы в них заложили? Джим Моррисон болезненно переживал, что аудитория поверхностно воспринимает его музыку.

— Нет. Тут ключевое слово: воспринимает. Слышит. Если возникла связь, и на том конце принимают послание, значит, моя миссия выполнена. Вторая половина работы — от слушателя. Он сам является резонатором — срабатывают его опыт, фантазия, энергия, ассоциативные связи. Каждый зритель в голове создает из моего спектакля свой, в этом-то и весь интерес. Зрители иногда чувствуют даже ярче, чем артист — у них бывает прорыв, обвал чувств, а у музыканта — всего лишь хорошее выступление. Вот если человек в упор не воспринимает происходящее на сцене, тогда что тут остается? – ну вышел и хлопнул дверью. Говорить сразу не о чем.

— Существует мнение, что творческий человек становится более продуктивным, когда страдает. Например, Рената Литвинова говорила: «человеку, который не страдает, не о чем писать». Однако режиссёр Дэвид Линч в своей книге говорит, что люди творят не благодаря страданию, а вопреки ему. По его мнению, Курт Кобейн написал бы больше песен, если бы не мучился, а чувствовал себя счастливым. А вы как считаете?

— Я страдание не люблю, оно меня совершенно не привлекает, не вижу в нём личного смысла. Ангелы сначала с нами разговаривают тихо, потом громче, потом ещё громче, а потом берут дубинку и начинают лупасить. Так вот, есть люди, которым эта дубинка нужна, потому, что они не услышали всех предыдущих обращений. В этом смысле да, дубинка полезна. Но если человек трудится и так? Искусство требует большой подготовки, кропотливости, концентрации, терпения. И зачем человеку, который и так делает сложную работу, нужны страдания? Он телегу везёт, его не надо погонять кнутом. Вот если человек родился с миссией, а миссию выполнять не хочет, он может и получать по башке. Но в этом нет никакого удовольствия, честно говоря. К тому же страдание сжигает тело. Тело же — это инструмент, с помощью которого мы выполняем всю работу в материальном мире. Курт Кобейн имел прекрасный инструмент в своём распоряжении. И мозги, и красоту. И испортил его молодым. Поломал! Ну и что? Теперь заново рождаться! И снова столько времени и сил тратить, столько ресурсов земли, чтобы на тот же уровень вернуться. Можно эффективнее тратить здесь своё время.

— Но ведь песни Кобейна были бы другими, если бы он не страдал, разве нет? Или их вообще не было бы. В ваших тоже много боли. Значит, страдание эффективно для творчества?

— Не знаю, как Кобейн, но я лично ощущаю, что пою от лица очень многих женщин и мужчин. И выражаю индивидуальные чувства, но при этом очень общие. Их проходит каждый — так или иначе, рано или поздно. В том числе, болезненные. Они алхимически возгоняются через искусство, превращаются в пройденный опыт, исцелённую рану, в мудрость, в золото. Они проживаются и осознаются таким образом. В итоге человеческая жизнь предстаёт не как юдоль непонятно зачем нужной постоянной боли, а как поле для роста и победы. Поэтому от грустных и страшных песен слушатель всё равно получает наслаждение. Искусство работает как ускоритель реальности, который прокачивает через человека жизненную информацию, даже не вынося её в реальные личные события. Через сопереживание искусству мы можем получить такой же опыт, как и через жизненные драмы. Я считаю, это прекрасно.

— Вы всегда знаете, к чему приведёте зрителя на концерте?

— Волшебник в «Обыкновенном чуде» Шварца сказал: «Я просто хотел поговорить с тобой о любви. Я привел сюда всех этих людей и перетасовал их судьбы, чтобы ты смеялась и плакала». Со мной примерно это происходит. Я хочу поговорить о неведомом. И всю жизнь нахожусь в поиске того, как реализовать это желание. А инструментарий самый разный: музыка, стихи, танец, проза, театр. Как ни странно, я не в музыке, а в театре встретила людей, которые вызвали у меня максимальный резонанс. Они на своих представлениях водили публику в крайне волнующие миры. Поэтому я захотела понять, как они это делают.

— Как, на ваш взгляд, могла бы выражаться солидарность музыкантов в России для изменения ситуации с положением концертной и студийной деятельности? Сейчас музыкант — это предприниматель с убыточным производством, зависимый от спонсоров и богатых родственников.

— Я очень не коллективна. У меня есть один ужасный недостаток: я не плюшевая и не белая. У меня всегда происходит мгновенное определение при встрече: стоит ли вообще интересоваться творческим продуктом того или иного человека. С появлением интернета это вообще стало очень быстро. Так вот, к разговору о том, чтобы музыканты помогали друг другу... Не получится ничего, ибо они разобщены именно по принципу уровня. Смотришь: свой-не свой — и либо уровень другого очевидно ниже, и тебе совершенно неинтересен. Либо ты сильно ниже другого — и уже ему неинтересен. Интересны друг другу только авторы, музыканты и люди примерно одного уровня. Они и так друг другу помогают.

— Не верите, что кто-то может быстро вырасти, если помочь?

— Я заметила, что тот уровень таланта, который человек демонстрирует поначалу, преодолев начальный этап ученичества, обычно примерно таким и остаётся даже через многие годы. Заметный рост происходит только у людей, которые над собой интенсивно работают. Но этот рост всё же сравнительно медленный. Скачков не бывает. Скачок один — в самом начале. Когда человек вообще демонстрирует талант. Шаг от нуля к единице. И вот этот начальный уровень у каждого очень и очень разный. Я с трудом переношу творчество, которое по уровню не дотягивает до того, которым я бы восхитилась. Хорошо, что оно есть, но не надо меня заставлять его слушать! Если бы я себя вообразила общественной фигурой, то должна была бы по идее помогать всем. Говорить: ребята, у вас стихи и песни кривые, со вкусом беда, но я такая добрая, сейчас брошу все и кинусь вам помогать. Я это прошла и в это не верю.

— Считаете себя одиночкой?

— Я не то, чтобы одиночка, я недружная в плане большой организации, тусовки. Больше нахожу интереса в работе с замкнутой малой группой. Внутри «Ковчега» мы взаимодействуем. Внутри KALIMBA. Во внешнем мире я веду тренинги, могу научить людей многому, принести им пользу. Но по-любому я ничего за них не сделаю, они сами должны поработать. Принести на занятие себя, свою энергию, труд. И тогда я с ними сварю кашу какую-то. Очень трудный путь пролегает от посредственного к среднему и высокому. В массовом масштабе это вопрос больше к государству, которое должно улучшать систему образования, заботиться об общей культуре. Но оно же в ней не заинтересовано. Оно хочет из нас сделать рабов, все это поняли уже. Хочет сделать из себя «элоев», а из нас «морлоков», как у Уэллса. Но не получается, потому, что сами эти кандидаты в элои безвкусны, порочны и невежественны. А народ не хочет в морлоки, в нем много талантов и высокоразвитых людей, несмотря на все усилия системы подавления.

Фото Аллы Григорьевой

«Мир остаётся плохим местом, я не знаю, почему»

— Считаете ли вы, что песни могут изменить мир? И если ваш мир был когда-то изменён песнями, чьи это были песни?

— Надо уточнить, что такое мир, для начала. У меня сложилось ощущение, что видимый нами мир — это нечто, куда люди приходят и откуда уходят. И мир — не то место, которое собирается стать лучше, оно лучше и не становится. Одно лучше — другое сразу хуже. Ты молодой — но неустроенный и никому не нужный. Ты опытный мэтр — но стар и болен. Ты талант — но тебя травят. Ты богат — но бесталанен и совесть нечиста. Это непростой такой квест, волшебная коробочка проблем. Тут все едят всех, здесь болезни, страх и смерть, зло и бессилие. Но и красота и любовь. Искусство — из самых сильных ядов, лекарств или амброзий, которые человека преображают. В этом смысле, разумеется, песни меняют и личности, и жизни. Но они не улучшают принципиально мир. Он остаётся плохим местом, я не знаю, почему. А к вопросу о том, какие песни преобразили меня. Я заметила, что наиболее сильные впечатления я получила от самого факта искусства: что первое попалось. У нас пластинка была на 45 оборотов с советской песней про солдата. Читать я не умела, папа нарисовал на ней звездочку. Я ее заслушивала до дыр. И это было такое потрясение — от первой пластинки, мелодии, от первого ощущения музыки. Услышала гармонию, прочувствовала сопряжение аккордов. Музыка, как таковая. Чем становишься взрослей, тем тебя труднее удивить, тем сложнее получить удовольствие. Сильнее всего действует то, что, по сути, первым подвернулось.

— Важно, получается, чтобы первым подвернулось что-то хорошее?

— Подвернулось — это не пробежало мимо, а зацепило, вызвало резонанс. Резонирует только то, что в тебе самом есть.

— Может быть, это такое свойство человеческого мозга: зафиксировать юность в памяти? Потому что движение вперёд — это всё-таки движение к смерти. Мозгу всегда надо делать усилие, чтобы воспринять что-то новое: книгу, незнакомую музыку. Ведь велик соблазн остаться в зоне комфорта и слушать что-то старое, любимое, то есть, остаться в молодости.

— Наоборот, движение вперёд — это движение к бессмертию. Смерть — это остановка. Чем меньше интересуешься развитием — тем больше сдаешься смерти. Музыка, наука, шахматы, жонглирование, любое сложное занятие, которое требует постоянных шагов вперёд — отодвигает старческую деменцию. Человек продолжает интенсивно развиваться в любом возрасте. Существует много закостеневших людей, которые никуда не двигаются. Послушали Цоя в юности — и он у них в пятьдесят лет всё еще кумир. И если они слушают «новую» музыку — то это тот же Цой, но вид сбоку. Те же слова в другом порядке, те же аккорды в другой тональности, подобная мелодия. Но есть и много бодрых стариков, например, Борхес, у кого пик интеллектуального развития приходится на старость. Всё зависит от личности.

«Заметный рост происходит только у людей, которые над собой интенсивно работают»

— Иногда приходит чувство, что человечество обречено и рано или поздно загнётся. Кажется, что мы жестоки, ленивы и глупы в массе своей. Мира из «Туманности Андромеды» или из Стругацких мы не достигнем. Мы исчезнем, и вместо нас миллионов через 200 лет будут разумные головоногие, какие-нибудь кальмары. А вы верите в человечество?

— Да, сейчас такое время… Есть неуверенность в будущем людей как вида. И это не вопрос моей или чьей-то веры: будущее неопределено. Но оно зависит от нас. А вообще — кальмары, так кальмары. Материальные носители могут быть разными, всё равно всё вокруг — эволюция сознания.

— Вы автор трёх книг: сборника «Одностишийа», романа «Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной» и книги стихов для детей «Иноходец». Сейчас издали новую книгу своих одностиший. Одностишия, наверное, активнее покупают, чем другие?

— А вот не знаю, надо издателей спросить. У каждой книги свой покупатель. Книжку одностиший можно легко подарить человеку, который абсолютно далёк от моего творчества. Её достаточно положить на прикроватном столике, открывать на любом месте, смеяться. По ней можно гадать. Это такая штука универсальная, лёгкий жанр, как анекдоты. Другое дело: читатель, полюбивший «Ефросинью» — для меня он друг и брат, лучшая рекомендация «свой-чужой». Её не всякий прочитает. Я почти сразу уверена, что этот человек из моих песен выбирает самые сложные. «Иноходец» — книга детских стихов. Её можно просто читать с ребёнком, или тому, в ком не спит внутренний ребёнок.

— Поначалу читать «Ефросинью» тяжеловато, трудно пробраться через форму, словесные и сюжетные кружева, привыкнуть к ней. Кажется, что эти кружева — ради самих кружев. Но через какое-то время проваливаешься через эти кусты в ваш мир, как Алиса в кроличью нору. У меня было ощущение, что я нахожусь в вашей безумной голове и переживаю всё, что там происходит. Это очень странно.

— Есть такие штучки, которые служат для улавливания внимания, чтобы человека ввести в транс. И тогда с ним уже можно говорить на другом уровне, на другом языке. Как фокусник водит блестящей палочкой.

— Я не знаю, как вы это делаете.

— Могу научить (смеётся).

Полный вариант интервью опубликован на сайте Ольги Арефьевой и группы «Ковчег».